«Вот же, какие закорючки и палочки, — с уважением произнёс он. — И вы всё это понимаете?»

«Естественно, — мрачно откликнулась рыжая. — Но я не вижу здесь причин для удивления, потому что понимать должны и вы».

«Почему это?»

«По кочану, — огрызнулась рыжая. — Раз здесь сидите, значит, один из нас».

Курт снова решил проигнорировать грубость.

«А кто вы?»

Вместо ответа рыжая сунула книгу ему под нос, не выпуская, впрочем, при этом из рук. «Читайте», — холодно сказала она.

Некоторое время Курт глядел, часто помаргивая, как человек, уставший от ношения очков, мял в пальцах яблочный огрызок и, несмотря на то, что якобы был должен понять, не понимал ничего. Чернильные — рукописные, он увидел — загогулины казались ему такой же терра инкогнита, как какие-нибудь глиняные таблички. Ему вдруг захотелось шутить.

«Не умею я такое читать, — сказал он. — Для этого, наверное, надо иметь другой цвет волос».

«В смысле?» — подозрительно спросила рыжая.

«Ну, как у вас, такого цвета… В средние века ведь бытовало мнение, что рыжеволосые все — колдуны».

«Чушь собачья», — решительно ответила рыжая, и тут же с открытой страницей, на которую Курт всё так же прилежно пялился, внезапно начало что-то происходить. Нет, буквы не менялись и не переползали с места на место и даже не мутировали в родной для Курта язык — просто будто бы сбрасывали некий покров, вылезали из панциря, как вскрываемая ножом солдатская консервная банка без этикетки, этакий неизвестный, пока не откроешь, сюрприз, — мясо там или фасоль прячется, так-то чёрт его разберёшь, потому что то ли на заводе так криво этикетку приклеили, что она, пока консервы везли, оторвалась, то ли кто-то зачем-то содрал — и обнажали понятное и знакомое нутро. Курт ошеломлённо покачал головой.

«Прочитай, — попросила Лучик, — то, на что упал глаз. Есть такое гадание на строчках книг, знаешь?»

Курт не знал, но послушно прочёл первое, за что зацепился взглядом.

«В город ведёт одна-единственная дорога. Где-то у самых его границ она пропадает в траве, и так получается, что из города не ведёт ни одной».

Рыжеволосая заложила страницу закладкой.

«Прямо как про нашу прореху, — непонятно сказала она. — Другое дело, что внутри никто не был и не знает, есть ли там какие-нибудь дороги. Погадали? Молодцы. Всё, хватит глаза таращить».

«Что за прореха? — тупо произнёс Курт. — И как это я…?»

«Магия, — без улыбки ответила рыжая. — Вы, видимо, тоже рыжеволосый, только крашеный. Но на самом деле — просто способность. Вы теперь все существующие языки понимаете. И говорите на них. Как сейчас».

«Мне казалось, что я говорю на своём языке, — осторожно заметил Курт. — Казалось, что это вы…»

Он запнулся и обмер. Лучик ведь никак не могла знать его родной язык. Он это видел — тогда. Но отчего-то он сходу понял всё, что она говорила ему про яблоню и дальше.

«Ключевое слово здесь — „казалось“, — рыжая закрыла книгу. — Мне тоже поначалу много что казалось. А вот ты, мелкая, по-твоему, на каком языке разговариваешь?»

Но Лучик не успела ей ответить, потому что Курта вдруг понесло — будто прорвался кран. Он, две недели молчавший, еле-еле способный на то, что вытащить из себя «да», «нет», «не знаю» и «не помню», уже не просто шагнул, помчался — гримасничая, жестикулируя, хлопая себя по коленкам, чуть ли не подскакивая.

«Да вы хоть представляете, какие тут открываются перспективы? Это же поле непаханое, земля благодатная, это и книги переводить можно, и наживую переводчиком работать, и в университете выучиться, а то и в нескольких, и потом преподавать, и по миру путешествовать, и самому книги писать, и жить безбедно, и… и… Окно открывшихся возможностей, даже не окно — окнище, даже не окнище — ворота, огромный пролом в стене, потому что, уж не знаю, как он, этот фокус, работает, но вот только это всё равно, что эволюционный скачок. Прорыв в науке! Тут непременно кто-то должен этим вплотную заниматься, не одна же тут только больница, и яблони, и скамейки, и книжки, мне тот человек, как его — Прайм, говорил, что это вроде большого института, учёные здесь всякие, исследователи, и, мол, ещё какие-то двери, так что должны быть специалисты и по такому вот феномену… И, значит, мы на разных языках сейчас болтаем и не ощущаем этого, так, что ли, вот это чудеса…»

Рыжая смотрела на него долго и потрясённо. Она даже забыла про издевательскую вежливость.

«Ты — феноменальное трепло. Что ты тут делаешь? Иди в политику. Или в актёры».

Она угадала одну давнишнюю, детскую ещё его мечту о театре и подмостках, и его снова кинуло туда, откуда он был выдернут, поэтому он потемнел лицом, нахохлился и затих. «А ты будто пещерное чудище, — огорчённо сказала Лучик. — Что ни слово, то рык. Ты ведь девушка, как можно…» Она защищала его, значит, действительно ничего не помнила. Рыжеволосая, опасно сузив серые глаза, собралась ответить, — что-то наверняка опять грубое — но, повернув лицо, только скривилась.

«Ещё один», — сказала она.

Курт посмотрел туда, куда смотрела рыжая, и увидел подходящего к ним человека.

Капитан наконец вернулся из коридора — трель наручного коммуникатора, прервавшая их болтовню, и последовавший за ней разговор надолго его не задержали, но настроение, похоже, подпортили порядочно. Лицо, покрытое штрихами шрамов, стало замкнутым и хмурым. Знакомая ситуация — только после общения с одним человеком в Организации Капитан так мрачнеет и злится. Это если во время общения тот человек — наделённый должностным авторитетом — Капитана отчитывает. И как только остается после такого в живых?

— Прайм ругался, — сказал Курт. — Но на тебя-то за что?

— Он не ругался, Курт, он просто надоел, — Капитан сел на пол и сгрёб в охапку подушку побольше. — Параноик дёрганый.

— А что случилось?

Капитан смял подушку в неровный ком. Возможно, представляя при этом на её месте чью-то шею.

— Помнишь, мы с тобой спорили о возможной теории сцепки? Ну, то, что наш пузырь совсем не корневой, а только один из тех, что в цепочках, а сам центр где-то совсем в другом месте — старая теория, ещё профессор о ней писал… Вот, я с Праймом ещё осенью затеял разговор о том, чтобы почитать материалы. Искал я их, искал, а они вдруг в базе под зелёным кодом, хотя никакие не секретные. Ну, я и попросил доступ, даже не через личный код, через праймовский, чтобы он сам увидел, что я не лезу, куда нельзя, а он отреагировал так, будто я взломщик. И вот.

— И что?

— И то. Отказал, конечно. И нет бы как я — плюнуть и забыть, так он теперь параноит периодически и устраивает мне допрос с пристрастием: а не шарюсь ли я, где не надо, и не помогает ли мне в том кое-кто, одолжив свой зелёный код. Сейчас опять бурчал — мол, следы мутной «зелени» в разделе архива. Я сказал ему, чтобы взял наконец-то отпуск и прополоскал свою недалёкую голову в море. Мы поссорились.